Движение - Страница 4

Это произошло рядом с полуразрушенной гондолой.

Покойный супруг Софии, Эрнст-Август, в память о юных распутных днях вывез из Венеции гондолу и гондольера, чтобы кататься по окаймляющей сад полоске воды, которую София называла каналом, а Георг-Людвиг — рвом. Как выяснилось, гондолы плохо переносят северогерманский климат, а гондольеры — ещё хуже.

Ко времени первой прогулки Каролины в Софиином саду Эрнста-Августа не было в живых уже семь лет. София не разделяла любви супруга к плотским радостям Венеции и не чувствовала связи с его вымышленными гвельфскими корнями; при её попустительстве гондола осталась на глинистой отмели добычей ливней и уховёрток. Случайно или по коварному умыслу Георга-Людвига мать со своей свитой и сын со своей встретились как раз возле гондолы, которая стояла криво, изредка роняя перхоть позолоты в канал, почти как если бы её установили здесь в качестве memento mori — напоминать принцам о тщете юношеских страстей. Коли так, Георг-Людвиг намёка не уловил.

— Здравствуйте, матушка, здравствуй, сестрёнка, — обратился он к курфюрстине Ганноверской и королеве Прусской соответственно и после короткого обмена любезностями добавил: — Разве не грустно видеть обломки папиной гондолы среди всех этих цветов?

— Цветы — красота, которая живёт и умирает, — сказала София. — Когда лепестки начнут опадать, должна ли я буду распорядиться, чтобы сад выкорчевали?

Последовала неловкая пауза.

Будь это Версаль и окажись на месте Георга-Людвига кто-нибудь менее толстокожий, слова Софии квалифицировались бы как «предупредительный выстрел в плечо» — несмертельный, но выводящий противника из строя. Однако это была вотчина Георга-Людвига, а он плевать хотел на всякие тонкости — если вообще что-либо заметил. София провела сравнение между увяданием цветов и рушащейся гондолой. Георг-Людвиг не понимал таких словесных конструкций, как некоторые люди не видят зелёного цвета. Более того, к добру или к худу, он обладал инерцией телеги с боеприпасами. В тех редких случаях, когда он трогался с места, его было не остановить предупредительными выстрелами. Уж кто-кто, а София это знала. Зачем же она тратила слова? Ибо, проводя аналогию с цветами, она говорила на тайном языке, непонятном для её сына. Возможно, курфюрстина думала вслух; возможно, слова её адресовались кому-то другому.

Много позже Каролина поняла, что они адресовались ей. София учила юную принцессу, как быть королевой. Или, по крайней мере, как быть матерью.

Один из спутников Георга-Людвига что-то понял и выступил вперёд. О его мотивах можно только гадать. Возможно, он хотел грудью заслонить Георга-Людвига от следующего выстрела, чтобы продемонстрировать свою верность, или повернуть разговор в другую сторону, или просто красовался перед Каролиной, формально ещё не помолвленной. Так или иначе, он отвесил церемонный поклон, обдав всех своим плюмажем.

— С дозволения вашей княжеской светлости, — проговорил он на странно исковерканном французском, — можно поручить садовникам ощипывать увядшие цветы, чтобы сад выглядел красивее.

То был Гарольд Брейтвейт, недавно прибывший из Лондона, чтобы искать милостей при ганноверском дворе, а заодно избегнуть судебного преследования на родине. В битве при Бленхейме он совершил что-то отчаянное и остался жив, так что был теперь графом или кем-то вроде того.

— Я не так хорошо знаю английский, чтобы понять ваш французский, — ответила София, — хотя могу заключить, что вы учите меня, как мне следить за моим садом. Извольте запомнить, что я люблю мой сад таким, каков он есть: не только цветущим, но и увядающим. Он не должен создавать иллюзию вечного лета, где ничто не стареет и не умирает. Такой сад некогда существовал, как учит нас Библия, но его погубил притаившийся на дереве змей.

При этих словах она смерила Брейтвейта взглядом — тот сделался пунцовым и отступил на прежнее место.

Георгу-Людвигу стало немного не по себе — не от слов матери (их он всё равно не понял), а от её тона: она говорила как королева-воительница, отвергающая предложенный мир. Другой на его месте почувствовал бы опасность и сдал назад, но только не Георг-Людвиг с его инерцией.

— Цветы мне безразличны, — сказал он, — зато если убрать изо рва гондолу, здесь во время карнавала могли бы пройти галеры.

По старой семейной традиции каждую весну в Ганновере устраивали карнавал на венецианский манер.

— Галеры, — рассеянно повторила София. — Это такие военные корабли, на которых гребут жалкие вонючие рабы?

— Они для нашего рва слишком велики, матушка, — просветил её Георг-Людвиг. — Я имел в виду маленькие.

— Маленькие? С меньшим количеством рабов?

— Нет, нет, матушка. Людовик XIV в Версале устраивает потешные морские бои для забавы знатных господ. Мы могли бы придать нашему карнавалу больший размах…

— Если следующий будет с ещё большим размахом, чем предыдущий, я его не переживу!

— Ну да, матушка, наши карнавалы всегда проходят с размахом, как и пристало такого рода…

— Чему?

— Оригинальной семейной традиции. Может быть, не оцененной по достоинству иностранцами… — Быстрый взгляд в сторону Брейтвейта.

— Может быть, я не хочу, чтобы иностранцы оценивали мои достоинства!

Война за Испанское наследство была в самом разгаре. Мальборо во главе протестантских легионов свободно маршировал по Европе. Виги, заправлявшие в Англии, хотели, чтобы София переехала в Лондон, не дожидаясь, пока Анна испустит последний вздох. Так что, возможно, для чрезмерной озабоченности Георга-Людвига своим местом в мире имелись смягчающие обстоятельства. Коли так, его мать не собиралась принимать их во внимание. Тем не менее он нёсся, не разбирая дороги, как телега с боеприпасами под откос.